НКВД. Война с неведомым - Страница 55

– Ладно, мотай отсюда, соплюшка, твое счастье…

Нет, конечно, не все у них было сволочи. Но ведь могли в два счета и оформить дело, начихав на их собственного военврача с ее проверкой… Всякое тогда случалось. Иногда под статью о пособничестве попадали люди, которые ничего такого и не сделали – ну, например, просто работали на железной дороге, там же, где и до войны. Нужно же было детей кормить? Я не спорю, насчет полицаев все было правильно, но вот стричь всех под одну гребенку – это, по-моему, чересчур. Нашу соседку забрали за то, что шила платья немкам. Но надо же ей было чем-то детей три года кормить? Какое тут пособничество? Немки были и не военные вовсе…

Но меня выпустили. И больше не тревожили. То ли это мешочек помог, то ли человек попался не злой.

Вот и все, наверное… Нет. Попозже, месяцев через семь, на свадьбе… Старшая сестра моей подружки выходила замуж. Меня тоже позвали.

И участковый сидел. Не по службе, а как свой, деревенский. Так вот, ближе к вечеру, когда все уже приняли самогона как следует, он меня отозвал в угол и начал так осторожненько, издали:

– Слушай, Надька… Ты, говорят, знала этого черта ветеринара, Хуберта?

Я поначалу испугалась, не поняла, к чему это он. Прикинулась дурочкой: мол, знать не знала, ходил вроде какой-то… Таскал насильно деда Якуба на охоту, места показывать. Как тут деду отказаться? Немец ведь…

(Между прочим, самое интересное, ни деда Якуба, на бабу Марьяну ни за какое такое «пособничество» не таскали вовсе. По-моему, никто на них так и не настучал – ну, к бабе Марьяне у деревенских всю жизнь было особое отношение, уважительное… Вот на ту соседку, что пускала этого очкастого, настучали, хотя она была самая обыкновенная баба и на гестапо уж наверняка не работала. Так и пропала…)

Участковый, по его виду, был определенно разочарован. Но все допытывался: мол, не замечала ли я за этим Хубертом каких-нибудь странностей? Не знал ли он чего такого?

Я так и чешу: знать не знаю, откуда? Участковый постоял, покачался (он уже был крепенько поддавши). И произнес с такой жуткой обидой, что мне это надолго запомнилось:

– Смейтесь-смейтесь, а без ведьмачества тут не обошлось. Я ж по нему тогда, в лесу, стрелял трезвехонький, твердой рукой, с двадцати метров. Целый диск высадил, и все равно – ушел… Заговоренный, сволочь, точно…

Участковый был наш, деревенский, здесь и вырос. Относился серьезно ко многому из того, во что городские плохо верят…

Больше мы с ним про это не говорили. И больше ничего такого со мной в жизни не приключалось.

Мешочек? Я уже не помню, куда он запропастился и когда. Оказалось однажды, что его нигде нет, как ни искала. Был – и пропал.

Вот и вся история про Хуберта.

Про хмурого венгра

Отчего-то хозяин дома, где разведчики были на постое уже целый месяц, им категорически не нравился. В общем, если рассуждать вдумчиво и логично, для подобной неприязни просто не было причин. Словесно враждебности он никогда не высказывал (правда, мадьярского языка они не знали, но тут ведь важны интонации, и мимика), всегда держался с незваными гостями спокойно и ровно, ни единого косого взгляда нельзя было припомнить. Каждое утро церемонно здоровался по-своему, пару раз совершенно безвозмездно делал у себя в кузнице мелкую починку, которую вовсе не обязан был делать. Иногда опять-таки по собственному побуждению подбрасывал кое-что из провизии в дополнение к армейскому пайку – парочку куриц, кукурузы, крупы, сыру. Держался не просто ровно – без малейшего искательства, с достоинством. Таких мужиков, справных, немногословных, не лебезящих перед победителями-славянами, но и не выказывающих враждебности, в общем полагалось бы уважать: нормальный дядя, правильный…

И тем не менее у всех до единого разведчиков, что было известно совершенно точно, в печенках сидела подспудная неприязнь…

Лейтенант (он же и рассказчик этой истории), свердловчанин с незаконченным высшим, был парнем дотошным, любил во всем непременно докапываться до истины (быть может, потому именно он и стал заместителем командира дивизионной разведроты, хотя имелось немало других кандидатур со столь же серьезными заслугами). Довольно долго он ломал голову, добросовестно и старательно пытаясь понять истоки и корни неприязни к этому самому Миклошу.

И не мог доискаться, почему не только его ребята, но и он сам в душе затаил против кузнеца стойкую недоброжелательность. А это было странно, весьма…

Не враждебен, не зол, не смотрит исподлобья… Наоборот, вполне лоялен, и не по видимости.

Кулак? Ну, вообще-то да. По советским меркам дядя Миклош был самым фигуральным кулаком, в Стране Советов давным-давно изничтоженным как класс: большая кузница с тремя подмастерьями, земли гектаров двадцать (опять-таки с батраками), добротный каменный дом под железом, хозяйство, в котором только что птичьего молока не было…

Нет, не все так просто. В селе были мадьяры и побогаче, куда там Миклошу, и среди них попадались субъекты, своих враждебных настроений не скрывавшие вовсе: один при встрече зыркал так, что руки сами тянулись к автомату, другой (по некоторой информации, в первую мировую воевавший против русских) окрестил пару своих коней Иваном и Марьей и, проезжая мимо освободителей, на ломаном русском материл лошадок самыми последними словами, через слово поминая их имена. Третий, опять-таки зыривший волком, любил провожать солдат непонятными, но, несомненно, обидными песенками.

И так далее. Тем не менее к ним относились как-то иначе. И совершенно точно знали, за что их не любят, за что с превеликим удовольствием начистили бы харю…